Есть ли у священника профессиональные приемы в общении с тяжелыми больными? — священник Георгий Чистяков

Мне представляется, что психология человека, который страдает от боли, изучена гораздо хуже, чем любая другая психология. И опыт священника в этом смысле может быть немножко больше. Кроме того, приходя к больному, священник не может сделать ничего, кроме как попытаться «оторвать» что-то от сердца, чтобы помочь больному. Доктор сосредоточивается на перспективах, на методах, а священник — только на проблемах сердца в метафизическом понимании: что я могу сделать, как я могу помочь этому мальчику, этой девочке, этому взрослому человеку? Поэтому опыт священника включает в себя что-то такое, чего не знают или плохо знают или на что не всегда обращают внимание другие.

Мне бы хотелось сказать несколько слов о совершенно исключительном документе, который появился примерно 100 лет назад. Это записи нескольких монахинь, которые вели дневник, записывая все то, что в течение последних трех месяцев жизни говорила одна из монахинь монастыря в Лизье, будущая католическая святая Тереза. Ей было тогда 23 года. Она умирала от туберкулеза. Можно понять, что такое — умирать от туберкулеза в 1898 году. Сестры записывали в течение всего лета и вплоть до 30 сентября, когда она умерла, абсолютно каждое ее слово, каждое движение, каждую реакцию на все, что происходило вокруг.

Тереза переживает прежде всего то, что она, такая потрясающе верующая девушка, не может молиться о себе. Она говорит о том, как важно молиться за тех, кто умирает.

На другой день после того, как у нее был врач и сказал что-то неутешительное, Тереза говорит одной из сестер: «Скажите мне несколько ласковых слов!» И пожилая монахиня, не зная что сказать, говорит: «Ну что я могу сказать, чем я могу тебя утешить?» И тогда Тереза восклицает: «Но утешения не нужно!» Таким образом, ей нужно что-то другое, какая-то поддержка. Она говорит о том, что не может думать о настоящем моменте. И «может быть, именно поэтому, говорит она в другой раз, я не нуждаюсь в утешении». Ее ужасает смех, потому что одна из сестер иногда заходит и, чтобы ее поддержать, начинает что-то весело рассказывать, радостно смеясь. Но вместе с тем ее также напрягает, когда сестры печальны. Она говорит, что рядом с больным надо быть радостным, нельзя быть печальным, но нельзя и смеяться. Ей чрезвычайно нужен контакт, и этот контакт в монастыре она получает.

Я вспоминаю о том, что в прежние времена рядом с больным, который переживал тяжелую боль, всегда рядом кто-то находился. Но, с другой стороны, этот человек не говорил постоянно, а просто был рядом. Для человека, который переносит приступы сильной боли, все-таки характерна зафиксированность на своем «я» и агрессивная замкнутость, если хотите. Мы и здесь, в этой больнице [Российской детской клинической больнице — прим. ред], постоянно сталкиваемся с тем, что ребенок в какой-то момент становится агрессивно-замкнутым. С другой стороны, когда мы начинаем трясти такого ребенка, пытаться вывести его из этого состояния, иногда получается только хуже. Что здесь делать? Нельзя тормошить человека, но и нельзя бросать его в этой ситуации.

Кроме того, надо всегда помнить, что любой психотерапевтический метод, любой духовный метод работает только вместе с медициной, но не вместо медицины. Я понимаю, что в сегодняшних условиях, когда не хватает медикаментов, люди начинают пытаться использовать разные психосоматические методы вместо лечения. Когда духовные методы используются вместо лечения боли или даже противопоставляются медицинским методам лечения боли, это чудовищно и аморально.

Тенденция подмены лечения какими-то, якобы духовными, методами сегодня есть. Она дискредитирует христианство, она дискредитирует православие, она дискредитирует на самом деле то очень многое, что может делать вера в Бога, что может сделать Церковь, что можем сделать мы, верующие. Но, когда мы работаем вместе, тогда действительно возможны чудеса. Более того, духовных ресурсов, которыми обладает каждый, все-таки не так много. Поэтому важно, чтобы эти духовные ресурсы были задействованы там, где исчерпаны какие-то ресурсы материальные, ресурсы физические. Иначе наступает то внутреннее бессилие, которое в прежние времена больные переживали значительно острее, чем теперь.

Что же делать с агрессивной замкнутостью страдающего человека? Мне кажется, здесь очень опасна какая-либо поза со стороны священника, родных, добровольцев, психолога или случайного человека. Здесь даже, наверное, само слово «молитва» далеко не всегда может быть употреблено, хотя молитва здесь необходима.

Но это та область, где очень важно быть целомудренным. Это та область, где очень важно не сказать и не сделать ничего лишнего.

Я абсолютно уверен, что для больного, находящегося в тяжелой ситуации, абсолютно необходима молитва, молитва человека, который находится рядом, в двух шагах. Но эта молитва должна совершаться предельно деликатно. Здесь не должно быть никакой позы, никакой демонстрации, ничего такого, что может неправдой разрушить все.

Нам необходимо работать вместе. Более того, нам вместе необходимо вырабатывать какие-то новые подходы, потому что медицина, может быть, и справится с теми задачами, которые стоят перед ней, без помощи верующего или священника в больнице. Но мы, священники, приходящие к больным, не справимся с теми новыми задачами, которые, безусловно, перед нами возникают, без помощи медицины. Я думаю, что это очень важно иметь в виду.

Вопрос: Для воспитанных вне веры как, по Вашему опыту, воспринимается появление священника? Когда это сделали, родственники решили, а сам больной не просил об этом?

Более всего я боюсь этого момента, когда родственники под влиянием своих друзей или под воздействием сегодняшнего момента тащат священника к своему отцу или дедушке — надо бы его покрестить, надо бы причастить. Здесь очень трудно отказать. Мне кажется, что задача священника заключается в том, чтобы быть максимально деликатным. Наверное, можно прийти в обычной одежде и, если человек хоть как-то вступает в контакт, попытаться понять, что ему нужно.

Я все-таки абсолютно уверен, что благодать Божья действует не потому, что на священнике надета ряса и т. д. Если Бог что-то хочет сделать через меня для этого человека, то Он это сделает, даже если я буду читать ему «Полтаву» или «Евгения Онегина» либо просто посижу с ним молча.

Дорогие коллеги, вы как медики всю жизнь общаетесь с больными людьми. В большинстве же своем советский или постсоветский человек не соприкасается с больными людьми, поэтому степень его психологической неподготовленности к общению с больными чудовищна. Один священник, которого я считал человеком поверхностным, как-то сказал мне: «Я не могу рассуждать о смерти, потому что у меня никто никогда не умирал». После этого я понял, что он молодец, он сказал простую, но очень важную вещь. Конечно, чтобы что-то делать в этой области, должен быть какой-то опыт.

Из этого вытекает второй вопрос: Есть ли профессиональные приемы у священника в общении с тяжелыми больными?

Я думаю, что как раз, наверное, в том и различие между психотерапией (которой может заниматься и верующий человек) и миссией священника, что у нас не должно быть таких приемов, методики. Пока дело не доходит до духовного, методы должны быть, но когда мы прикасаемся к Богу, методы должны отступать на второй план. Тут надо каким-то образом «включать» сердце.

См. также:

• «У гроба умершего ребенка я чувствую присутствие Христа» — священник Георгий Чистяков о страдании и смерти в детской больнице
  
• Как и о чем говорить с человеком, умирающим от неизлечимого заболевания?