«Извольте-ка принимать сан священника»! Из воспоминаний протоиерея Константина Ровинского

Те, кто совершают в своей жизни выбор в пользу священства и готовятся к вступлению на этот путь, а также духовники, на сие благословляющие, часто так или иначе размышляют о воле Божией и ее проявлениях в отношении будущего служения.

С другой стороны, когда решение уже принято, бывает необходимо верно сориентироваться в том, где и как проходить предстоящее служение. Помимо различного рода практических соображений, почти всегда играющих если не основную, то очень заметную роль, должны, безусловно, учитываться и личные особенности ставленника: возраст, образование, жизненный и духовный опыт и проч.

В частности, нередко священный сан принимается людьми в достаточно солидном возрасте. На их стороне в этом случае и вера, и решимость послужить Богу и ближнему в новом качестве, и жизненный опыт, но намного острее стоит для них вопрос времени. Пастырское служение, являясь «наукой из наук», требует от человека весьма многого, и состояться в нем существенно сложнее, чем во многих других сферах, при том что контроль и самоконтроль качества служения отнюдь не прост. Тому, кто приступает к пастырству позже других, особенно важно быстро найти верный путь, не потратить время и силы зря, избежать увлечения той или иной частью служения, упуская что-то существенное, и т. д.

Некоторый ключ к решению этих вопросов содержит приводимый нами отрывок из воспоминаний протоиерея Константина Ровинского.

Протоиерей Константин (1862−1942) происходил из старинного дворянского рода, окончил курс юридических наук Санкт-Петербургского университета со степенью кандидата права, служил в Министерстве финансов, до революции дослужился до чина действительного статского советника (по табели о рангах этот гражданский чин эквивалентен генерал-майору).

Константин Ипполитович отличался верой, благочестием, с детства любил и знал церковную службу, избирался членом Епархиального совета от мирян. В 1919 году после длительных мытарств К. И. Ровинский с супругой оказались в Москве и с 1920 года стали духовными чадами святого праведного Алексия Мечева, который и благословил Константина Ипполитовича стать священником при Иверской общине сестер милосердия Российского общества Красного Креста, где тот работал счетоводом. Иерейский сан Константин принял в 1921 году, в возрасте 59 лет, исполнив тем самым благословение не только духовника, но и Святейшего Патриарха Тихона.

Отец Константин служил заштатным священником в церкви Иверской иконы Божией Матери вплоть до ее закрытия в декабре 1922 года, а с 1923 года — в храме святителя Николая в Кленниках, где настоятельствовал святой праведный Алексий Мечев. Отец Константин обладал даром слова, сохранились записи его бесед, печатавшиеся в свое время в самиздате, а ныне изданные отдельной книгой под названием «Беседы старого священника со своими духовными детьми».

29 октября 1929 года отец Константин был арестован вместе со священномучеником Сергием Мечевым, иеромонахом Саввой (Чиркиным) и мирянами — членами маросейской общины. Тогда отцу Константину было уже 67 лет. Ссылку протоиерей Константин отбывал во Владимире, затем Ровинские там и остались, а после кончины супруги в марте 1941 года отец Константин, по-прежнему не имея права проживать в крупных городах и Подмосковье, переехал в Тарусу. Дата кончины отца Константина Ровинского долгое время считалась неизвестной, но в воспоминаниях его праправнучки Ирины Алексеевой, опубликованных в издании «Бесед старого священника» 2015 года, день кончины указан — 5 сентября 1942 года.

Итак, из воспоминаний отца Константина:

«Помимо сильных потрясений и испытаний, перенесенных во время второй революции, я пережил в период 1915—1918 годов большое семейное горе, отразившееся на моем душевном состоянии и расстроившее мое здоровье…

Свалившиеся на меня беды и моральные страдания так подействовали на мою психику, так меня стали угнетать, что я потерял, как говорится, вкус к жизни: из здорового, уравновешенного, жизнерадостного человека, любившего людей и природу, понимавшего, что жизнь есть благо, радовавшегося каждому пустяку, всем интересовавшегося и не знавшего, что такое скука, я обратился в одряхлевшего человека, который получил преждевременно атеросклероз, едва передвигал ногами, ничем не интересовался и находил забвение и утешение только в молитве…

Тяжелое, мрачное, не соответствующее моей натуре душевное состояние усугублялось тем, что я оказался в Москве, куда попал не по своей воле, жена же осталась в месте моего прежнего служения. Вследствие гражданской войны, принявшей одно время в 1919 году неблагоприятный оборот для новой власти, мы четыре месяца не имели возможности сноситься друг с другом и каждый из нас не знал жив ли другой. Наконец, весной 1920 года мы соединились с женой и остались жить в Москве, где оба получили должности на советской службе.

Легко можно представить, в каком душевном состоянии была жена, перенесшая, кроме душевных потрясений и большие лишения, и холод, и голод!

Ее также поддерживала только вера и молитва. Она не менее меня искала религиозного утешения и духовного руководства и, по совету архиепископа Илариона [Троицкого], которого мы знали, когда он был еще профессором Духовной Академии и архимандритом, отправилась к Батюшке [св. Алексию Мечеву].

На мои слова о недостоинстве и страшной моральной ответственности, если сделаю этот шаг, оба они говорили, что и они не без греха и что нет ни одного кандидата в священники, который был бы вполне безупречным, а Батюшка еще прибавил: «Вы думаете, что на земле есть хотя бы один человек, достойный причаститься Св. Тайн? Никто этого не достоин, и все-таки причащаемся; это лишь по особому милосердию Божию».

Весь 1920 год и почти весь 1921-й я колебался сделать решительный шаг, а, между тем, жизнь текла мимо меня, я ничем не интересовался и чувствовал себя как бы выбитым из колеи, оживая только в храме, где молитва и дивное наше православное богослужение согревали мое исстрадавшееся и оледенелое сердце.

Весною за мной неожиданно прислал Батюшка. Когда я вошел в комнату, он, благословив меня, спросил: «Доколе вы будете тростью, колеблемой ветром? Ведь вы человек пожилой, долго ли вам жить, а вы тянете разрешение вопроса о своем посвящении! Извольте-ка принимать сан священника».

Я невольно опустился на колени. Батюшка благословил меня иконой и спросил, когда я пойду к Святейшему Патриарху, чтобы сказать ему, что я согласен посвятить себя Богу и Ему послужить как пастырь. Я ответил, что пойду завтра.

«От Святейшего придите ко мне и расскажите, как он решил поступить с вами».

Когда я вошел в кабинет Святейшего Патриарха и, приняв его благословение, доложил, что Батюшка велел мне бросить колебание и принять, не откладывая надолго, сан священника, Святейший Тихон сказал: «Добре! Добре! Давно бы так»!

Тогда я просил Святейшего Тихона назначить меня вторым или третьим священником в самый незначительный Московский приход, объяснив, что я не получил богословского образования, человек старый, измученный, больной и людям ничего не могу дать, что стремлюсь только участвовать в общественной молитве и совершать литургию и в этом находить отраду, утешение и забвение всего пережитого мною за последние годы.

— «Нет, мы употреблять вас тряпкой на затирку не будем, — возразил Святейший Патриарх, — скажите митрополиту Крутицкому, преосвященному Евсевию [Никольскому], что я велел вас назначить на первую вакансию настоятелем в один из самых лучших приходов Москвы».

Я отправился к митрополиту и передал приказание Патриарха, смягчив, конечно, его указание. Я сформулировал так, что хотел бы «быть настоятелем в одном из приходов Москвы».

Мне сказано было митрополитом написать прошение. Это прошение митрополит Евсевий понес в кабинет к святейшему Патриарху и вернулся оттуда с резолюцией на прошение: «Назначить просителя настоятелем на первую вакансию в самый лучший Московский приход».

Когда я пришел к Батюшке и объяснил ему все что произошло, он отнесся ко мне очень тепло и выразил радость, что все так хорошо произошло. Потом задумался, некоторое время смотрел на иконы, снова взглянул на меня своими прекрасными голубыми глазами, как бы проникавшими в душу, и сказал буквально следующее: «А мне указано быть вам священником в храме при Иверской общине».

Не буду останавливаться долго на подробностях, как я попал в Иверскую общину, где я никого не знал, скажу только, что Батюшка, желая дать мне рекомендательное письмо к начальнице общины, просил меня узнать, как ее имя и отчество, так как он забыл. Я пришел на двор общины, ища входа в канцелярию, как вдруг встретил сестру милосердия, спешившую в здание общины.

Я спросил ее, кто стоит во главе общины. Она мне ответила и спросила, зачем мне это нужно знать. Я объяснил. «Уж не хотите ли вы у нас быть священником?» — задала она мне вопрос.

На мой ответ, что если меня захотят в общине иметь пастырем и будет на это воля Божия, то я этого очень хотел бы, сестра милосердия сказала: «Пойдемте к начальнице, а рекомендательное письмо вы принесете как-нибудь после».

Мы вошли к начальнице, которая мне очень понравилась. Высокая, стройная, [на вид] моложе своих лет (ей было довольно за тридцать), с умным, энергичным лицом, она очень импонировала своей внешностью.

Я объяснил ей, что служил на гражданской службе, не имею богословского образования и что, до представления рекомендательного письма от Батюшки, являюсь «человеком с улицы», почему, конечно, не могу рассчитывать на то, что она и весь персонал общины захотят меня видеть пастырем их храма, но что со мной имеется мой формулярный список, из которого можно видеть, кем я был до осени 1918 года и каково прохождение мною гражданской службы со времени окончания высшего образования в 1886 году.

«Дайте мне его», — сказала начальница и удалилась с ним, прося меня обождать ее возвращения.

Через три четверти часа она возвратилась и вручила мне прошение на имя митрополита Крутицкого Евсевия от имени всего врачебного персонала Иверской общины и ее администрации, в котором они ходатайствовали о назначении меня священником храма при этой общине…

Я прослужил в храме при Иверской общине более трех лет, неся некоторое время обязанности пастыря и по закрытии храма.

Служба священника при больнице имела для меня громадное значение и принесла мне большую пользу. Только таким образом я мог в течение короткого времени пройти известную школу пастырской деятельности и приобрести хотя бы небольшой опыт несения пастырских обязанностей.

Я каждый день навещал больных (за исключением находившихся в заразном отделении), беседовал с ними, утешал, молился с ними, совершал все требы: напутствовал умиравших, принимал покаяние и причащал больных, соборовал их, отпевал умерших…

Служба в богатом приходе настоятелем с участием в пышных богослужениях, с громоподобными диаконами и гремящим хором певчих, поющих на светский образец, с исполнением изредка обычных треб, конечно, не дала бы мне того, что я получил, трудясь в Иверской общине.

Меня могла бы захватить внешняя сторона богослужения, и я мог бы, сам не замечая, усвоить лишь обрядовое благочестие, далеко стоя от человеческих душ, от их страданий, скорбей, стремлений и чаяний, так как с большинством прихожан соприкасался бы во время исполнения треб или исповеди, которая при наплыве в больших приходах постом кающихся, поневоле часто происходит с поспешностью и носит даже иногда чисто формальный характер.

Я был принципиальным противником общей исповеди.

Далее, неся обязанности настоятеля в большом приходе, я, несомненно, имел бы очень скоро конфликты с сослуживцами и церковным старостой, так как я признавал только строго уставное богослужение и чисто церковное, обиходное пение или напевы…

Мудрый Батюшка, несомненно, имел указание свыше на тот скромный путь, которым я должен был следовать, чтобы получить подготовку к пастырской деятельности и руководству душами пасомых, так как я сделался священником на склоне лет.

Когда все совершилось, как сказал Батюшка, я однажды, во время беседы спросил его, как он, объявив мне прямо волю Божию, узнал ее.

Батюшка ничуть не удивился моему вопросу и сказал мне: «Первая мысль, которая приходит к человеку после молитвы — от Бога, ей и нужно следовать. Когда я, много раз наблюдая, утвердился в этом, то в известных случаях, помолясь усердно Богу, начал прямо объявлять Его волю. Так я поступил и с Вами».

Дополнить приведенный фрагмент можно следующим:

«Во дни моей ранней молодости, когда я получил самостоятельное место… в один из уездных городов Смоленской губернии, туда же почти в один день со мною приехал вновь назначенный судебным следователем Л. Я. Дудкин, и мы одновременно делали визиты, поминутно встречаясь то в одном, то в другом доме.

Он был тогда холостым и оказался прекрасным человеком. Мы сдружились… В 1922 году Л. Я. возвратился в Москву из Житомира, в Москве у него была квартира, и мы встретились снова, как старые приятели.

Оказалось, что после Октябрьской революции, спасаясь от голода, он уехал с женой на Украину, где занимал какое-то скромное место…

Узнав об избранной мною дороге, он сказал мне: «Я всегда думал избрать такой же путь. Ваше решение посвятить себя Богу произвело на меня глубокое впечатление, и если Батюшка и меня благословит, как Вас, принять священство, то я с радостью сделаюсь пастырем».

Дудкин пошел к Батюшке, который принял его со свойственной ему приветливостью и ласково. Зашла речь о цели посещения.

Батюшка, по словам моего старого приятеля, сказал ему, когда он изложил свое намерение и просил благословить на служение Церкви, одно слово: «Поздно!» — и, благословив, простился.

Довольно скоро после этого Л. Я. Дудкин скончался".