В немецкой клинике священника ждут не меньше, чем в России — священник Александр Калинский об опыте окормления детской больницы в Кёльне

— Отец Александр, на протяжении нескольких лет вы духовно окормляли детей с онкологическими заболеваниями и их родителей в Униклинике Кельна (Uniklinik Köln). Видеть страдания детей и взрослых, нести тяготы и скорбь людей, находить слова утешения, вселять надежду — это тяжелое служение. Как получилось, что вы взяли на себя именно это послушание?

— Как-то меня попросили исповедовать и причастить больного ребенка, который лежал в клинике. Он находился в так называемом Доме родителей (Elternhaus). Такие дома есть во многих больницах. Там могут жить родители больного, бабушка, дедушка, брат или сестра — словом, все, кто пожелает, но только в одной на семью комнате, за сравнительно низкую плату. Ребенок переходит туда во время перерывов между процедурами. Готовят все на большой общей кухне. В Эльтернхаусе живут люди разных национальностей: немцы, турки, арабы, греки, румыны, русские, украинцы, сербы и осетины. Если ребенка забирают в больницу, то один из родителей может постоянно находиться рядом с ним. Для этого в палате ставят еще одну кровать.

И вот я приехал туда, причастил одного ребенка, потом еще одного, потом меня попросили приехать снова. В итоге я стал туда ездить регулярно по воскресеньям.

— Так много времени уходит на исповедь и причастие?

— Конечно, исповедь и причастие — это главное, но основное время уходит на то, чтобы просто пообщаться с людьми. Как с детьми, так и с родителями. Они ведь отрезаны от своего привычного мира, а тут пришел священник, да еще русский. Некоторые родители тоже хотят исповедаться и причаститься. Кто-то стал посещать наш храм. Две пары даже у нас повенчались.

— Помимо совершения Таинств и общения служите ли вы молебны, другие богослужения? Участвуют ли в них дети, в какой мере?

— Да. Например, когда в наш приход приносили Курскую-Коренную икону Божией Матери я привез икону в больницу. Отношение детей к иконе меня поразило. Я отслужил молебен, первый совершил поклоны и приложился к иконе. Не успел отойти, как услышал голос одной из матерей: «Иди, иди к Божией Матери!». Ребенок подбегает к иконе, обнимает ее, как маму, кладет на нее голову и, обхватив руками, стоит, прижавшись. Это же Матерь Божия! Это Мама, а значит, Ее можно обнять. Они видят Ее скорее внутренними, а не внешними очами, воспринимают образ на каком-то детском духовном уровне.

— Как проходил ваш день в Эльтернхаусе? Какая там атмосфера?

— Я приезжал, беседовал на тему воскресного евангельского чтения, что-то читал, иногда показывал фильм. Они сажали меня за стол, наливали чай, и мы разговаривали. В основном за столом были женщины. Мужчины почему-то реже принимали участие в беседах. А женщины постоянно находились в движении. Первое время у меня возникало впечатление, что своим присутствием я им мешаю, отвлекаю их от чего-то важного. Я даже порывался встать и уйти, но меня опять усаживали за стол.

— Понятно, что вы ходили в клинику в рясе, с крестом, у вас длинные волосы и борода… При этом многие, наверняка, впервые видели священника так близко. Как вас воспринимали люди?

— Мне одна женщина призналась, что для нее священник всегда был кем-то далеким и недосягаемым, а тут, оказывается, с ним можно поговорить, чуть ли не потрогать его. Для таких людей приход священника — это некое открытие и радость. Другие наблюдают издалека, потом, через какое-то время, начинают интересоваться, что-то спрашивать. Кого-то поражает, что причащаешь ребенка и ему на глазах делается лучше. Он сам с удивлением говорит: «Ой, я хочу есть!», хотя до этого ему кусок в горло не шел, не было аппетита. Бывает, что люди интересуются жизнью священника. Кто-то из родителей даже был у меня дома, смотрел, как я живу. Потом по ходу общения появлялись другие вопросы: что такое богослужение, как нужно поститься и так далее.

— На какие темы вы говорили с детьми? Общаются ли с ними врачи или другие сотрудники клиники?

— Темы появляются сами собой. Врачи проводят осмотр и уходят, у них нет времени. Есть психологи и педагоги, но они не говорят по-русски. А дети очень хотят, чтобы их выслушали, поделиться чем-то своим. Вот я сижу, а ребенок рассказывает, какой у него компьютер, показывает самолет, который он сделал, телефон. Потом спрашивает, какой телефон у меня. Я достаю свой, он смотрит, начинает мне его настраивать. Они же в свои 12 лет в компьютере разбираются лучше, чем мы. Тема для разговора всегда найдется. Я что-то рассказывал им о себе, например, как до рукоположения был музыкантом и преподавал. Я приходил как священник и в то же время вносил к ним обычную жизнь, которой за белыми ­стенами очень не хватает. Они изо всех сил стараются вырваться из больницы.

— Вы посещали только русскоязычных детей?

— Первое время я причащал только детей из стран бывшего СССР, которые говорили по-русски. Потом местный сербский священник попросил меня его подменить, и я стал причащать сербского ребенка. Глядя на это, румынский священник тоже попросил, чтобы я причащал румынского ребенка. В итоге теперь я стал ходить ко всем православным детям, которые там находились. И, повторюсь, не только к детям, но и, может быть, даже в большей степени, к их родителям. За это время на моих глазах умерли пять детей, которых я причащал. Были в больнице три друга: русский, украинский и сербский мальчики, а остался один русский. Это тяжело. Со временем мое присутствие для людей стало важным и необходимым, меня приглашали на праздники, семейные торжества. Мои взрослые сыновья тоже туда ездили. В итоге отношения с детьми и их родителями стали практически родственными.

— Вы всех детей помните?

— Я помню всех детей, с которыми довелось общаться за это время.

— А ведь среди них были и безнадежно больные дети? Как говорить с ними о такой трудной теме, как тема смерти, подготовки к переходу в вечность?

— Я никогда не знаю, кто безнадежен, а кто нет. Надежда всегда есть. Дети не говорят на эти темы. Родители в обычном разговоре стараются не затрагивать эти вопросы, только на исповеди. Ребенок видит: его друг исчез, а все молчат. И понимает: ага, значит, об этом не надо говорить. При этом все всё, конечно, видят и понимают. Например, я посещал одного сербского мальчика Лазаря. Он радовался, когда я приходил, и благоговейно причащался. Когда его похвалили за хороший русский язык, то он гордо ответил: «Я — русский!».

Он не заговаривал о смерти. После причастия Лазарь показывал мне на своем планшете русский мультфильм, весело смеялся, а вниз постоянно капали слезы. Но он не плакал — это опухоль давила на глаза и закрыть их было уже невозможно. Родители стояли рядом, улыбались и осторожно вытирали белыми платками влажные глаза сына. Они не задавали вопросов, были очень собраны и спокойны. Потом я получил смс, что Лазарь ушел. Я приехал в больницу вместе с сербским священником Младеном Яничем. Он сказал мне: «Служи панихиду, потому что ты все время причащал его». Я запел, а к концу начал петь отец Младен. Потом мы все долго стояли у Лазаря обнявшись. На улице отец Младен мне сказал: «Ты мой брат, понимаешь?». И я ответил: «Да, твой брат». Родители всё это время держались с поразительным достоинством".

— Хотя, казалось бы, эти вопросы священник слышит довольно часто…

— Родители умирающих детей и люди, которые находятся на пороге смерти, об этом меня редко спрашивали. В тот момент, когда начиналась исповедь, человек успокаивался, и я видел, что он чувствует присутствие Божие. Люди в последние часы жизни, уже за рамками исповеди, очень много говорят о любви. О том, как они любят этот мир и как они благодарны Богу за ту любовь, которую они получили. Мужчины обычно переживают, что большую часть жизни занимались не тем: «Зачем я делал деньги, занимался бизнесом и все время куда-то уезжал. Надо было чаще быть с семьей, радоваться, что у тебя есть дети. Ценить каждую минуту, проведенную вместе».

— Не возникает ли у родителей и детей в период лечения и пребывания в клинике чувства отчаяния, озлобленности из-за постигшего их горя?

— Когда ребенок начинает «таять», родители уже внутренне готовятся к его смерти. Есть люди, которые очень четко это формулируют в разговоре с тобой, всё понимают и сохраняют спокойствие, других нужно поддержать. Но в основном это люди очень мужественные. И присутствие священника рядом с родителями в эти моменты тоже очень важно. Утешить словами получается редко. Нужно просто быть рядом.

А сами дети — это настоящие маленькие борцы. Помню, я пришел к якутскому мальчику Иннокентию, он лежал совсем слабый, в кислородной маске. Я спросил, можно ли его сфотографировать. Он по-русски не понимал, ему перевели на якутский. Когда он это услышал, то оживился, сорвал с себя маску, поднялся, встал в позу бойца, сжал кулаки. Это надо было видеть. Потом я показал ему фото, он опять надел маску, лег, и через несколько дней его не стало. Это был настоящий мужчина.

Однажды я невольно подслушал разговор двух мальчиков. Один рассказывал, как ему было плохо, когда делали химию, другой слушал и рассказывал о своих симптомах. Они говорили неторопливо, с достоинством, как два солдата, пережившие не одно сражение. Я слушал и думал, сколько они перенесли в эти годы, как мужественно они об этом говорят. И как многому можно у них научиться!

— А бывает, что дети выздоравливают?

— Да. И это так здорово! Они уезжают к себе домой, потом пишут письма. И приятно, что ты можешь, не лукавя, не пряча глаза, отвечать «да» тем родителям и детям, которые задают этот же вопрос.

— Врач лечит тело, а вы имеете дело с иной сферой, сталкиваетесь с реальными психологическими и духовными проблемами людей, которые, учитывая обстоятельства, воспринимают их особенно обостренно, что порой опустошает?

— Бывает, что после разговоров с умирающими как-то внутренне укрепляешься. Потому что от них идет такая сильная вера, которую в себе не чувствуешь. Они говорят о тех вещах, которые я в принципе знаю, с такой уверенностью, что я убеждаюсь в них еще больше. Например, что Бог — это любовь, что надо быть благодарным за всё, что ты получил в этой жизни, что не замечал, не ценил какие-то простые вещи, и т. д.

К сожалению, священника чаще всего вызывают тогда, когда человеку осталось жить два-три дня, а то и несколько часов. Я имею в виду взрослых. Нужно только объяснить, что такое Исповедь и Святое Причастие, поскольку очень часто люди причащаются на смертном одре впервые в жизни. А бывает, что больной уже лежит без сознания. Спрашиваешь, а что же раньше не звали? Разводят руками, говорят: сделайте что-нибудь. А единственное, что можно сделать, — почитать канон на исход души или послужить молебен о человеке, который долго страждет, а умереть не может. Я такой молебен как-то совершал три раза. Человек, умирая, громко стонал, и никакие уколы не помогали. Родственники обращались ко мне. И когда я начинал молиться, больной переставал стонать. И в итоге тихо умер.

— В России сейчас активно развивается социальное служение Церкви, ширится волонтерское движение. Однако ситуация в сфере здравоохранения в России и Германии неодинакова. В чем вы видите местную специфику в деятельности волонтеров?

— В Германии, как и в России, у волонтеров очень много практических забот: собрать деньги, помочь оформить документы, купить продукты. Надо постоянно переводить информацию на немецкий, распространять письма, искать фонды, заполнять анкеты, сопровождать на юридические и медицинские консультации, устраивать благотворительные ярмарки, вечера, концерты. Хотелось бы, чтобы было больше помощников, к которым можно было бы обратиться в решении этих вопросов.

В самой больнице всё хорошо организовано. Есть переводчик, с детьми занимаются педагоги. Работает школа. Дети лепят, рисуют, шьют и вяжут. Бывает, приходишь к ребенку, а он тебе сам дарит что-то, сделанное своими руками. Священник, волонтер могут помочь им только личным душевным и духовным участием в их жизни. Проявить внимание.

Родители и дети приглядываются к каждому новому человеку. Этот первичный барьер недоверия можно сломать только добрым отношением, искренностью, открытостью. Когда люди просили меня взять их в больницу, я некоторым даже отказывал, потому что видел, что они всё равно уйдут оттуда. Остаются те, кто может реально чем-то заинтересовать детей. Допустим, пришёл профессиональный музыкант и начал учить детей играть на гитаре. Пришла женщина и стала вести дополнительные занятия по математике. Задача волонтера — помочь почувствовать детям, что они не оставлены, заинтересовать их чем-то.

На Пасху и на Рождество группа наших прихожан в Кёльне собирала деньги и покупала подарки для больницы. Всё это заранее оговаривалось с родителями детей. Машина загружалась цветными коробками и сумками, а мне доставалось самое радостное: читать имена и передавать подарки детям.

— Чтобы общаться с тяжелобольными людьми или с их родственниками, нужны ведь и какие-то специальные знания — из сферы медицины, психологии личности, даже психиатрии. Хватает ли вам сегодня знаний, опыта, умения для того, чтобы нести социальное служение в больнице?

— Наш храм в Кёльне — один на несколько городов в радиусе примерно 100 км. Это — зона духовной ответственности прихода. И когда люди нуждаются в чём-то, мы как ­христиане, стараемся ответить на эту нужду. Действуем в режиме реагирования. Например, недалеко от храма есть больница, где лежат особо опасные психически больные люди. Туда проходишь, как в тюрьму, даже просят крест снять, потому что он может быть использован, как оружие. Я туда не рвался. Мне просто позвонили и сказали, что там лежит русскоговорящий пациент, который хотел бы пообщаться с русским священником. Раньше я никогда не общался с такого рода людьми: человек доверяет только мне, считает, что он сидит в плену у зомби-мертвецов, и просит помочь. Как? В семинарии этому не учат. Я обратился к психиатру, который ходил к нам в храм, меня проконсультировали. Господь посылает проблему, но Он же и подсказывает решение.

Каждое общение — это новый опыт. Как-то ко мне на исповедь пришла женщина, у которой обнаружили рак. Она сама оказалась врачом. Мы продолжили общаться, и из этого опыта общения я узнал очень много о том, что ждут от окружающих тяжело больные люди. Когда она выздоровела, я спросил, правильно ли я себя вел с ней? И она сказала: «Да, вы вели себя правильно». Мне было очень радостно. Я потом еще раз специально спросил, чтобы уяснить для себя, как надо вести себя с человеком, которому плохо, которому делают химию. Она ответила: «Такого человека надо просто пожалеть».

Самая грубая ошибка, когда больному говорят: «Возьми себя в руки! Слюни тут распустил» и прочее. Человек уже совершает подвиг: он согласился на химию, он страдает и нуждается в сочувствии. А его пытаются «подбодрить». Я всё это узнал, только разговаривая с врачом, которая всё это пережила сама. То есть знания появляются по ходу погружения в ситуацию. И хорошо, что есть люди, с которыми можно посоветоваться.

Нельзя сказать, что когда я стал служить в храме, то мечтал о таком послушании. Опытные священники говорят, что пастырь должен делать всё, что посылает Господь. Но, начав что-то делать, обязательно доводить до конца, не распыляться.

Беседовал иерей Евгений Мурзин
ЖМП № 4'18